Наши прихожане говорили мне, что им хотелось бы побольше слышать назидательных историй, взятых из реальной жизни. Одну из таких историй, подходящую по теме к сегодняшнему дню поминовения усопших, я и расскажу сейчас.

Дело происходило в селе. На лето в село съезжаются разные люди: земляки, родственники и просто отдыхающие. В этот раз среди прочих гостей приехал и один молодой человек, лет двадцати пяти, и поселился в небольшом домике. Некоторое время этот парень никуда не выходил, а недели через две появился в церкви. Несмотря на молодые годы, лицо его было помято, морщины кое-где легли целыми складками и невольно говорили, что не без бурь и потрясений прошло его юношество. Он стал часто посещать церковь, и не только в праздники, но и в будни можно было его видеть молящимся где-нибудь в углу, в уединении. Он всегда приходил рано, уходил позже всех, и каждый раз с каким-то особенным благоговением целовал крест. Однажды он решил рассказать священнику о себе.

«Я рос примерным ребёнком, - рассказывал он, - послушным прилежным в учёбе. Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось 15 лет, и меня отдали учиться в светский колледж, в котором формально два раза в неделю преподавался Закон Божий. Тяжело мне было привыкать к новой жизни. В заведении я уже не слышал более того тёплого, истинно религиозного наставления, какое мне давали дома на каждом шагу. Сначала я был религиозен и часто молился, но эта молитва была нередко причиной насмешек моих товарищей. Все воспитанники этого заведения, без надзора родителей, были страшными кощунами, и их язвительные насмешки сыпались градом на мою голову за мою религиозность. Поддержки у меня не было, и моя охота к молитве слабела с каждым днём, сначала потому, что я стыдился товарищей, а потом опущение молитвы обратилось уже мне в привычку; я пристал к моим товарищам, и молитва уже более никогда не приходила мне на ум. Беседы и разговоры наши были самые грязные, богопротивные. Насмешки над Священным Писанием, над богослужением, над усердием и религиозностью некоторых священников и простого народа – вот что было постоянным предметом наших разговоров. Сначала меня коробило от всего этого; потом время и общество притупили во мне и это последнее проявление доброго, остаток домашнего воспитания. Но всё-таки, как я ни опошлился в этой среде, во мне было сознание того, что я грешу перед Богом. Между тем, я продолжал делать то же, что и товарищи.

Время шло. Я перешёл в последний класс, где и совершилось мое окончательное падение. Прежние насмешки над священными обрядами и религиозностью людей перешли в полное осмеяние всего Божественного. Я сделался отъявленным материалистом. Бытие Бога, бессмертие души, будущая загробная жизнь – всё это я считал порождением фантазии и зло смеялся над всем. Крест, это орудие нашего спасения, я сбросил с себя и с каким-то презрением посмотрел на него... Когда я стоял в церкви по приказанию начальства, я издевался, смеялся над отправлением Божественной службы. Когда наступали постные дни, я нарочно старался поесть скоромного, чтобы показать полное презрение к церковным постановлениям. Святые иконы, жития святых были главными предметами моих насмешек. Всегда перед принятием Святых Тайн я старался хоть чего-нибудь поесть и потом уже шёл к причастию. Одним словом, в эту пору я был каким-то извергом, а не человеком.

Но вот наступило время выхода моего из заведения, и тут-то я ринулся со всей силой в бездну погибели, и много, много я увлек за собой чистых, невинных душ!..

Но вот случилось так, что в один год умерли мои добрые родители, и их тёплая молитва перед престолом Всевышнего, должно быть, повела к исправлению заблудшего их сына. По получении известия об их смерти я отправился в село к ним на могилу. Странно: как я ни опошлился, как ни смеялся над всеми святыми чувствами человека, все-таки привязанность к родителям осталась, и холодный развратный ум уступил голосу сердца – желанию побывать на могиле – и я не осмеял его. Это я приписываю особенному действию Промысла Божьего, потому что эта поездка на родину была началом моего исправления. Приехав в родное село, я спросил церковного сторожа, где могила таких-то, и, не думая перекреститься на церковь, отправился к указанному месту...

Вот уже могила от меня шагах в десяти, вот уж я вижу и свежую насыпь, но... Вдруг потемнело у меня в глазах, дыхание перехватило, голова закружилась, и я упал без памяти на землю. Не знаю, что со мной тут было, только я пришёл в сознание уже в квартире у своих родственников, у которых я оставил свои вещи. Из их рассказов я узнал, что все окружавшие меня думали, что со мною удар, потому что я был без памяти, с багровым лицом и пеной у рта.

На другой день я встал, однако, совершенно здоровый и, как ни ломал голову, не мог объяснить себе, отчего со мной сделался такой припадок. Ничего подобного раньше со мной не происходило. Потом я опять в те же часы дня отправился на могилу: но каково было моё удивление, когда и в этот раз случилось со мной то же, что вчера. Думая, что меня постигла эпилепсия, периодически возвращающаяся в известные часы дня, я на третий день остался дома, и припадка не было. Но когда я пошел на четвёртый день и стал только приближаться к могиле, прежний припадок снова повторился. Встав утром на другой день, я встретил церковного сторожа каким-то испуганным, боящимся меня. После я узнал, что он тут же решил, что в этих припадках что-нибудь недоброе и что я, должно быть, слишком грешен, раз Господь не допускает меня до могилы родителей. Я же, жалкий человек, не хотел признавать во всём этом перста Божьего. Впрочем, меня довольно озадачили эти странные припадки, и я послал на ближайшую больницу за доктором. Доктор обещал прибыть на другой день и в ожидании его я уснул часов в двенадцать ночи. Утром я проснулся рано, и, страшно вспомнить: я не мог пошевелиться, язык не повиновался; я лежал весь расслабленный, тело моё было всё в огне, губы высохли, я чувствовал страшную жажду и окончательно упал духом.

Явился доктор, осмотрел меня и дал лекарство. Началось лечение... Сначала доктор прописывал мне лекарства без затруднения, но потом иногда долго-долго просиживал около меня, кусая губы. Однажды, после шестинедельного лечения, он написал мне на бумаге; «Имея дело с мужчиной, я всегда открыто говорю о его болезни, как бы она ни была опасна; ваша болезнь необъяснима, несмотря на мои усилия понять её. Не предвидя успеха от трудов моих, я оставляю вас ждать, когда она сама собой откроется». Каков же был мой ужас, когда меня оставляла человеческая помощь, на которую я только и надеялся! У кого-то есть надежда на высшую помощь, но её отверг мой развращённый ум. С каждым днём болезнь моя усиливалась и осложнялась: на теле появились прыщи, которые перешли в гнойные раны, от них нёсся смрадный запах, я не знал, что и делать. Целые ночи я не спал и не находил себе покоя.

Но вот однажды, только что я стал засыпать, вдруг чувствую в своей руке чужую руку. Я вздрогнул, раскрыл глаза и ужаснулся – передо мной стояла моя мать. Я не мог вообразить, каким образом она очутилась передо мной... "Да ведь она умерла, – подумал я, – как же она явилась мне?" А между тем сердце билось во мне. Мать моя была вся в белом, и только в одном месте виднелось чёрное пятно; лицо её было сумрачно, и она была вся в каком-то полумраке. "Я твоя мать, – начала она. – Твои беззакония и твоя распутная жизнь, полная неверия и безбожия, дошли до Господа, и Он хотел истребить тебя, стереть с лица земли. Ты не только погубил себя, но даже запятнал и нас, и это чёрное пятно на моей душе - твои тяжкие грехи. Господь, говорю, хотел поразить тебя, но отец твой и я молились перед престолом Всевышнего о тебе, и Он захотел обратить тебя к Себе не милостью, потому что ты этого не мог понять, а строгостью. Он знал, что одна могила наша для тебя дорога здесь, и потому не допустил тебя к ней, поразив сверхъестественной болезнью, чтобы ты признал над собой высшую силу, тобой отвергнутую, но ты не обратился. Потом Господь послал меня к тебе – это последнее средство для твоего исправления. Ты не признавал Бога, будущей жизни, бессмертия души, – вот же тебе доказательство загробной жизни: я умерла, но явилась и говорю с тобой. Уверуй же в отрицаемого тобой Бога. Вспомни твою мать, которая жизни не жалея старалась сделать из тебя истинного христианина!".

С этими словами лицо её более помрачилось, в комнате раздались её рыдания, которые потрясли всю мою душу... "Ещё раз заклинаю тебя, – продолжала мать, – обратись к Богу. Ты не веришь и, может быть, думаешь объяснить моё явление тебе расстройством твоего воображения, но знай, что твои объяснения ложны, и я своим духовным существом теперь предстою пред тобой. И в доказательство этого, вот тебе крест, отвергнутый тобою, – прими его, иначе погибнешь. Уверуй, и твоя болезнь исцелится чудесным образом. Погибель и вечный ад тебе, если ты отвергнешь меня!". Так сказала мать и скрылась. Я пришел в себя и увидел в своей руке маленький крестик.

Всё это до самой сокровенной глубины потрясло мою душу; совесть поднялась со всей силой, недавние убеждения рушились, и я в минуту, кажется, весь переродился. Какое-то сладостное, непонятное чувство явилось в груди... В эту минуту вошёл мой дядя, в доме которого я поселился. Он держал в руках икону с изображением Животворящего Креста. По его предложению я приложился к ней... Не могу без волнения вспоминать этой чудной минуты: я тут же почувствовал себя здоровым: члены стали повиноваться, язык стал свободно говорить, на месте струпьев остались одни только пятна... Я встал, и первым моим делом было помолиться перед образом, который принёс дядя. После этого я пошёл в церковь и там впервые за многие годы стал искренно молиться. Тут же я отправился на дорогую могилу, целовал её и плакал, и эти горячие слёзы омывали прежнюю мою жизнь и были раскаянием блудного сына».

Такую историю поведал раскаявшийся грешник, и пусть она будет порукой тем родителям, которые отчаиваются в обращении к Богу своих заблудших детей. Господь не оставит их Своим попечением. Может быть не сразу, но обязательно даст им возможность покаяться. Запомним один из верных способов содействующих этому – почитание усопших родителей. Аминь.